Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев

– А что же ты сидишь?

– Да мне прискучило сие и боле нет охоты взирать на смерть.

– Но ты ведь ждал ее?

Блаженный ухмыльнулся.

– Су, близко подходила. В затылок уж дышала. И страх испытывал, как ныне ты.

– И что же приключилось?

– Не смею и сказать, – замялся Федор. – Да ни к чему сие…

– Уж сказывай! – боярыня привстала на постели. – Коль заикнулся сам…

– Ах, сестра, боюсь, ты не поверишь…

– Коли услышу ложь.

– Добро, тому и быть, признаюсь, скажу тебе о смерти. Когда пришла за мной, я притчу ей поведал… О том, как юноша-холоп, посмел влюбиться в госпожу и сделался блаженным. Послушала она и отпустила на веки вечные. По сути, ныне я бессмертный. Сие награда за любовь.

Боярыня задумалась печально и дух перевела.

– Доселе я слыхала, смерть у влюбленных отнимает жизнь. Претит ей сие чувство. Тебе ж бессмертие в награду…

– Поелику блажен.

– Что станешь делать вечность? Веригами бряцать?

– Ни, госпожа, тебя буду любить, – он вдруг приблизился к постели и зашептал: – А коли ты возлюбишь, то обретешь бессмертие, как я. Ну, а вериги… Вериги я сниму.

Он в тот час раскрутил заклепки, и железа свалились, и стены сотряслись от тяжести цепей. Сей муж убогий вмиг распрямился и в сажень вырос, под самый потолок! Жуть охватила сердце, десницы не поднять для крестного знаменья – но в мыслях помолилась, не выдала испуга.

– А кто ты, без вериг? – с усмешкою спросила. – Холоп, коих довольно! Помысли же, безмудрый, на что тебе бессмертие? Чтоб вечно быть рабом?

– Ты госпожа, пред кем я преклоняюсь! А дале токмо Бог. Я суть, свободен, поелику блажен.

– Блажен был в железах, ну а без них ты просто дурень. Ступай отсюда вон! Вкупе с цепями…

Взор Федора затлел, подобно углю.

– Мне чудилось, любила…

– Убогого любила! Брата! Когда ты, смерти не боясь, стоял за правду. Когда на площадях кричал и толпы собирал, и вразумлял народ. Когда царя разоблачал и псов его, когда в страстной четверг едва до смерти не забили…

– И боле никогда? Ужели ни минуты иначе не любила?

– Неясна речь твоя… Скажи уж прямо!

– Ох, память коротка! – он засмеялся. – Но помнишь, кони понесли, на костромской дороге? В объятьях замерла, лишь крест мне эдак гладит, а взор был страстный и лукавый. Ты, госпожа, надежду тешишь уличить во лжи, но я позреть хочу, не лжешь ли ты? Что ты таила в мыслях? Что жаждала в тот час, егда помчались кони?

Стыд опалил лицо, слова завязли в горле.

– Я думала… о князе…

– Не солгала, добро! И ныне держишь в сердце?

– Ты кто мне суть? – боярыня встряхнулась – Отец духовный иль судья? Ступай-ка прочь! Мне уж вставать пора.

Он отступил от ложа.

– Не хочешь за меня?

– Да что ты, право? – засмеялась. – Потешился довольно, теперь ступай, жених. Среди убогих есть Наталья, все замуж просится. Посватайся-ка к ней!

– Сие понятно, госпожа, ты брезгуешь холопом, – огонь в глазах играл. – А говорила, пред Богом все равны. Я тако ж православный, Господь у нас один – Христос сладчайший… Или лгала, дабы народ убогий возлюбил тебя?

– Ты что же, вздумал в жены меня взять?

– Пойму тебя – избавишься от вдовства.

– Коль тайны мои знаешь, должно, тебе известно: я мужняя жена! Побойся Бога!

– Лжешь, баба, ты вдова! Ха-ха-ха! Ты вечная вдова!

– Не смей, холоп! – она заозиралась, отыскивая плеть. – Пороть велю! В сей миг же на конюшню! Эй, стража, взять его!

– Угомонись, сестра, не дозовешься. И сенных девок нет, я всех на Лобное отправил. А лучше норов свой смири и соглашайся. Позри, я же хорош и ладен! А ежли обрядить в кафтан…

От ярости забывшись, в сорочице исподней, она вскочила с ложа, крест со стены сняла.

– Изыди вон! Не то убью!..

Но Федор рассмеялся.

– Ох, страстная жена! Сие по нраву… Добро, поелику не хочешь за меня – я сам возьму!

И в тот же час широким взмахом порвал тряпье на молодецком теле и двинулся вперед. Она же отступила, воздевши крест, как молот, не ведая сомнений и преград – лишь толика едина от смертного греха… Да вдруг узрела ладанку на вые! Вещицу, оберег – медь зелена, ярыжка подзаборный за грош отдал…

В мгновенье ока, пардусом проворным, она метнулась к супостату и оберег сей с шеи сорвала!

– Ты отнял жизнь!…

В сей час окошко распахнулось, и ветерок влетел, и вкупе с ним явилась дева в белом. Блаженный вмиг обвял и, павши на колена, к боярыне взмолился:

– Ах, матушка, прости! Помилуй!.. Сию вещицу заработал! Ей-ей, я не украл! Отдай! Верни!..

Смерть плат откинула и лик открыла свой.

– На что тебе, глупец? На сей раз не поможет… Позри в мои глаза!

– Кого казнят на Лобном? – гнев ярый не сдержав, боярское достоинство утратив, бить стала по челу. – Ты знаешь, говори! Ответствуй мне!

– Не скажет он! – бездумно взвеселилась дева. – Но я тебе скажу – суть ладу твоего. Как ему имя? – и в список заглянула. – Так-так… Иван, Борис, Лука… Ах, да, Василий! Есть такой вельможа…

Боярыня пред нею на колена.

– Когда казнят? Поспею ли до часа?

– Поспеть-то, может, и поспеешь, да как спасешь? Отмерен срок ему…

– Вещицу отнесу!

– Вещицу?.. Дай-ка я позрю!

– Боюсь, а ежели отнимешь?

– Ох, человечье сердце!.. На что мне оберег, подумай? Я Смерть, коль что и отниму, так токмо жизнь…

И несколько минут, благоговейно, с великим любопытством сию безделицу сначала в деснице подержала, после чего в шуйце, и от роду косая, позрела каждым оком и к уху прислоняла, и к челу. Дух затаив, взирали на сие действо холоп и госпожа. Вещица, поскопанная пулями, ножами, давно не открывалась, однако дева ковырнула ногтем и отлетела крышка.

– В сем обереге пусто! Нет вещества!

– Но как же ладанка сия хранила жизнь? – боярыня вскочила и вздумала отнять вещицу. Смерть руку отвела.

– А кто сказал – хранила? На все судьба…

– Зрю, лжет она! – блаженного трясло. – На смерть управа есть! Отдай вещицу! Вот и испытаем!

Но дева рассмеялась:

– Она хоть куплена за грош, но есть хозяин, – боярыне вещицу отдала. – А ты, холоп, пойдешь со мной. Покуда жизнь не отняла, запомни истину: нет силы супротив меня!

– Не верю я, – зажав вещицу в длани, боярыня пошла. – Она не раз спасала… Пойду на площадь!

– Ступай, блаженная, ступай, – вослед вздохнула дева. – Эх, на миг бы испытать, что есть на самом деле страсть сия…

А Федор вырвался от Смерти и побежал за госпожой.

– Матушка, боярыня, отдай! – и заскулил, заплакал. – Постой, мне не догнать! Верни вещицу! Эй, где ты? Покажись! Куда ты убежала?

Смерть встала за спиной.

– Я тут, родимый! Не меня ли ищешь? А на-ка вот, испей вина!

Блаженный отшатнулся.

– Уйди, проклятая! Не трожь меня! Верни мне ладанку! Боярынька, верни! Ох, матушка, спасай, я умираю! Отдай скорее! Смерть по пятам идет! Отдай, дурная баба!

А дева снова рассмеялась.

– Ну, не блажи напрасно, не отдаст. Ужели ты не зришь, она в огне! И страсть сия сравнима лишь со смертной страстью. Коль в жизни не изведал, пойдем со мной, я покажу тебе, в чем суть любви. Ну, что, пойдешь? Иль тут обнять тебя?

– Матушка! – тот завращал очами и на колена пал. – Людей любя, сбирая нищих и убогих, неужто ты погубишь человека? Своей рукой?! Умру в сей час!

Шурша шелками, Смерть рядышком присела, огладила вихры.

– Ну, не блажи. Ведь ты же не блаженный. Вставай, пора уж нам. На горькую осинушку пойдем. Вставай, родимый. Тебе назначено в Мезень. Там сук осиновый возрос и взматерел. Тебя подымет. Пойдем, веревка с мылом есть. Уважь меня и встреть достойно – позри, ведь я же дева.

Покуда Аввакум добрел до Пустозерска, уж выпал снег глубокий, местами в пояс. И городок сам занесло, лишь санный след да тропочки собачьи. А глянул на узилище – беда! Зарытые до кровли срубы, землянки суть, и вовсе замело, и ни тропинки, ни следа! И дрогнула душа: погибли все сидельцы! Сожгли, должно, иль гладом уморили. Зачем и притащился, коль нет страдальцев за веру древлюю, коль некому позреть на подвиг духа? Чтоб сгинуть в одиночку, бесславно умереть на радость государю?

У частокола встал и помолился за упокой их душ, потом заплакал, с тоскою поминая духовника – пред кем теперь открыться? Кому поведать, чем жива душа? Кто боль сердечную утешит? Духовник, старец Епифаний, молельник истовый, суровый обличитель царя и бесовских новин, казнен был за сие – стрелецкий полуголова Иван Елагин отсек ему язык и два перста, чтоб не крестился. Речистый в прошлом и ученый поборник правды ни слова вымолвить не мог, зато как слушал, как внимал!..

Наплакавшись, он встал, умылся снегом и было прочь побрел, да за спиною воротница открылась.

– Эй, кто такой?

Глядь, легкий на помине Пилат, Иван Елагин, стоит, зевая, вспухшее лицо – да спал, вражина! Коль спал, знать, мученики живы…